Мне было девятнадцать, и я ничем не отличался от других своих иерусалимских сверстников из ультраортодоксальных (как любят писать газетчики) религиозных семей: пейсы, пробивающаяся бородка, черный долгополый сюртук, — классический еврейский юноша. Я был студентом йешивы «Эц-Хаим», добился в своей учебе немалых успехов и даже не представлял себе, что в самом недалеком будущем меня ожидают грандиозные перемены. Не хочу хвастаться, но недостатка в предложениях от сватов у меня не было. И хотя были кандидатуры, живущие поближе, свой выбор мои родители остановили почему-то на семье из Нью-Йорка. Вскоре я отбыл в США, чтобы встретиться со своей будущей невестой. Мы понравились друг другу. Состоялась помолвка, после которой определили день свадьбы. Дело оставалось за малым – выбрать место жительства. И здесь начались трения. Мои родители хотели, чтобы мы жили в Иерусалиме, ее родители настаивали на Нью-Йорке. В конце концов, окончательное решение этого вопроса передали в наши руки. Увы, оба мы – и я, и моя невеста – оказались плохими политиками. Уступать друг другу мы не желали, и довольно быстро вспыхнула первая ссора. Она же и стала последней. Почти сразу же после Пурима помолвка была расторгнута. Растерянный и оглушенный, я никак не мог придти в себя. Родители потребовали моего немедленного возвращения в Израиль, но я не смог так быстро себя переломать. Отчаяние захлестывало меня по горло, стоило мне лишь представить сочувственные взгляды друзей и родных. Нет, о возвращении – во всяком случае, в ближайшее время – не могло быть и речи. И я остался в Америке. Мой давний приятель, бывший иерусалимец, который прожил в Нью-Йорке довольно долго, поддержал меня в эти нелегкие минуты и вызвался помочь. Прежде всего, он предложил мне работу в Кливленде. Я согласился. Жизнь потекла своим чередом. Я постепенно выбирался из своего душевного кризиса. Работа мне нравилась, да и американские перспективы выглядели намного заманчивее израильских. Устоять перед соблазнами – особенно, когда они в изобилии – испытание не из легких. Признаюсь честно, я это испытание не выдержал. Пропорционально тому, как рос мой счет в банке, постепенно укорачивались время для учебы и для молитвы, потом – пейсы, сюртук и борода. Прошел всего лишь год, и я стал совсем другим человеком. Терзали ли меня угрызения совести? Не думаю. Слишком я был занят, чтобы мучиться воспоминаниями о прошлом. Лишь по родителям я продолжал скучать. Но показаться им в таком виде у меня просто не хватило бы духа. Время от времени я звонил им, отделываясь в разговоре общими словами о том, что, дескать, учусь, работаю, скоро приеду. О деталях умалчивал. Все же я не совсем порвал с еврейской жизнью. Мне нравились праздники. Тем более, что в Америке поощряют традиции. Поэтому, когда подошло время Пурима, я решил провести этот день со своими дальними родственниками, которые жили в Кроун-Хайтсе, небольшом районе Бруклина. В те годы Кроун-Хайтс был не только любавичским районом. Родственники с трудом узнали в гладко выбритом, благополучно выглядящем американском бизнесмене того самого иерусалимского юношу, которого они видели год назад. Надо отдать им должное, они приняли меня таким, какой я есть, и пригласили присоединиться к их пуримскому застолью. После ужина я решил подышать свежим воздухом, благо погода располагала для прогулок. На одной из улиц меня вдруг обогнали несколько бородатых молодых людей в черных костюмах и шляпах. Они почти бежали. «Что случилось?» — спросил я. Один из них, обернувшись, бросил на бегу: «Фарбренген». Слово это, безусловно, было мне знакомо. Сам не знаю почему, я спросил: «Где?» Мне показали на небольшое трехэтажное здание из красного кирпича, затем кто-то произнес: «Ребе!» — и вся компания убыстрила темп. О Любавичском Ребе я, разумеется, слышал, но никогда его не видел. И я подумал, почему бы не сходить на этот самый фарбренген. Любопытно все же было бы взглянуть на человека, о котором я знал лишь понаслышке. К зданию продолжали стекаться люди. В большинстве своем – хасиды-хабадники. Но попадались время от времени и такие, как я. Войдя и поднявшись по ступенькам наверх, я оказался в заполненном до отказа зале. Мне удалось протолкаться вперед. Я прошел бы и дальше, но толпа все прибывала и прибывала, и довольно скоро я был не в силах двинуть ни рукой, ни ногой. За столом сидел Ребе. Возле Ребе – слева, справа и позади – сидели несколько пожилых хасидов. Я не успел сосредоточиться на том, о чем говорил Ребе. Произнеся последние слова, он запел. Пение подхватили хасиды. Как сейчас помню эту мелодию – сильную, чистую и трогательную. Затем опять наступила тишина и снова зазвучал голос Ребе. Он говорил о высоких вещах – о Мире Грядущем, об Освобождении, связывая все это с праздником Пурим. Не помню в деталях его речь, помню лишь, что она впечатлила меня. Особенно врезались в память слова о том, что в Пурим душа еврея раскрывается намного больше, чем даже в Йом-Кипур. Я напряг свое внимание, чтобы не пропустить ни единого слова и вдруг услышал что-то, что заставило меня вздрогнуть. «Злое начало, — говорил Ребе, — искусный мастер своего дела. Сначала оно убеждает еврейского юношу оставить учебу в йешиве и заняться «настоящим» делом. Тору необходимо сочетать с ремеслом, заявляет оно. Аргумент звучит вполне весомо, и молодой человек соглашается. Останавливается ли на этом злое начало? Нет! Оно продолжает нашептывать юноше, что Америка – страна иная, с иной культурой, с иной системой ценностей. Устаревшие взгляды, говорит оно, здесь не в чести. Нужно жить в ногу со временем, идти вперед, не стоять на месте! И молодой человек постепенно отказывается от своих «старомодных» привычек и убеждений. Но ведь злое начало насытить невозможно! «Время – деньги!.. — горячо убеждает оно молодого человека. – Молитва может подождать, и твой тфиллин никуда не денется. А вот выгодная сделка – сегодня есть, а завтра ее не будет!..» Я слушал, раскрыв рот. Ребе продолжал в деталях описывать мой постепенный спуск, а затем закончил словами о том, что даже Йом-Кипур может оказаться уже не в состоянии освободить еврея, запутавшегося в паутине лживых доводов. «Но наступает Пурим, — возвысил Ребе свой голос, — и этот еврей пробуждается. Он заявляет своему злому началу прямо в лицо, что не намерен ему больше кланяться! Его душа раскрывается, и он находит в себе силы выбраться из ямы!» Я почувствовал, как пылает мое лицо. «Совпадение!.. – промелькнула мысль. – Откуда Ребе известно, что я нахожусь здесь? Да и он же меня не знает!.. » Ребе тем временем продолжал: «…И тем более, что этот молодой человек прибыл сюда из Эрец-Исроэль, из священного города Иерусалима. Возможно, он даже находится здесь и думает, что никто его не видит, никто его не знает…» Намек был более чем прозрачен. Утешало лишь то, что люди, обступившие меня плотным кольцом, наверняка не знают, кого Ребе имеет ввиду. Ребе снова запел. Запели хасиды. На сердце у меня немного отлегло. То там, то здесь раздавались возгласы «Лехаим!». Немного водки и мне сейчас не помешало бы. Потрясение мое было чересчур велико. Вдруг кольцо вокруг меня ослабло. Я растерянно оглянулся. Все смотрели на меня. Я посмотрел вперед и встретился глазами с пристальным взглядом Ребе. Я попятился, но бежать было некуда. Движением руки Ребе указал на меня: «Пусть он скажет «лехаим».» Кто-то протянул мне маленький стаканчик с водкой. «Нет, — покачал головой Ребе. – Дайте ему большой стакан». Стакан тотчас заменили. Я отпил. Ребе жестом показал, что я должен допить до конца. Я выпил, но вкуса не почувствовал. «Еще один», — сказал Ребе. Мне снова налили полный стакан. Я опустошил его чуть ли не залпом. Мир вокруг меня закружился, лица, стены, лампы на потолке все слилось в единое целое. Я сделал несколько неуверенных шагов, и словно провалился в глубокий колодец… Очнулся я на скамейке, в том же помещении. Возле меня – тоже на скамейках – беспробудно спали несколько хабадников. Я сел, обхватил гудящую голову руками и с внезапной ясностью вспомнил все – от начало до конца. Я никому никогда не рассказывал о том, что произошло со мной в тот день. Это так и осталось нашей с Ребе тайной. Через какое-то время я вернулся домой, в Иерусалим. Не сразу, конечно. Потребовалось время для того, чтобы привести в порядок свой внешний вид. Но я вернулся. Вернулся не один – с женой и ребенком. Слов не хватит, чтобы описать мою встречу с родителями, родственниками, друзьями. Одним словом, я вернулся. Время от времени – по делам – я прилетал в Нью-Йорк. Каждый раз я хотел записаться на прием к Ребе, чтобы поблагодарить его. Но так и не смог собраться с духом. Страшно было оказаться один на один с человеком, который видит тебя насквозь. Та наша встреча в Пурим так и осталась первой – и последней. Но эти два полных «лехаим» от Ребе я ношу с собой в своем сердце по сей день. Перевод Э. Элкина
